и с облегчением откидываясь спиной на прохладную деревянную стену, взъерошивая при этом рукой непослушную шевелюру. А в землянке при его словах почему-то все замерло. Сашка с трудом разлепил тяжелые веки. На него с испугом и жалостью смотрели четыре пары мокрых от слез глаз. — Девчонки, вы чего? — встревожился парень, — Кто-то еще погиб? Кто?
Настя, молча, отрицательно замотала головой, закусив зубами кулак, Зина отводила глаза, Лидочка смотрела куда-то поверх Сашкиной головы, а по ее щекам текли слезы. Тишину нарушил напряженный сдавленный голос Иды:
[i] Упрямый ишак (груз) Знаю что Берия был мегрел, но нет в гугле мегрельского переводчика) В общем считайте что ругался Палыч на мегрельском.
[ii] Лично слышал эту историю от трех разных людей, включая деда. Причем все три человека утверждали, что происходило это именно с ними. Менялся только антураж и персоналии. У деда, например, во фляге был спирт) Я был юн, и мне зашло. А вот имя медсестры уже не помню)
[iii] Песня о погибшем лётчике, В. Высоцкий
XVIII
240-ой ПВСП[i] вторые сутки стоял на дальних путях станции Калуга. Начальник состава майор медицинской службы Обуховский нервно вышагивал вдоль состава, то и дело бросая нетерпеливые взгляды в сторону проступающего из предрассветной мглы здания вокзала, вернее находящихся впритык к вокзалу железных массивных ворот, перекрывающих подъезд к путям. Он был в ярости и едва сдерживал себя, чтобы не сорваться и не наорать на ни в чем не виноватых подчиненных. А все потому, что под завязку забитый раненными состав не выпускали на линию, по причине ожидания каких-то шибко важных ранбольных, о срочной эвакуации которых пришло распоряжение из Москвы. Кто ж это такие, интересно знать? Вроде солдатская почта о выбытии кого-то из высшего командного состава не сообщала, а как распространяются слухи на фронте Обуховский, воевавший с июля сорок первого знал, как никто другой. Разве что только то-то из партизан, отчаянно сражающихся с немцами в районе Дорогобужа, и которыми был забит весь его поезд. И как только командованию удалось организовать эвакуацию раненых из немецкого тыла, да еще и в таком количестве?! «Все-таки весна сорок второго не лето сорок первого» — с удовлетворением подумал майор и скрипнул зубами, вспомнив, как при отступлении советские войска оставляли врагу целые госпитали, переполненные ранеными бойцами и персоналом. Что стало с этими людьми? Живы ли они? Сомнительно, судя по зверствам фашистов, о которых пишут практически в каждом номере «Красной Звезды» и «Правды»!
— Да когда же они уже приедут, черт бы их всех побрал! — выругался обычно спокойный Григорий Давидович и, нахмурившись, оглядел забитые составами пути. Светало. И это было плохо! Очень, очень плохо! Пока спасает зарядивший с позавчерашнего дня затяжной мелкий дождь. Авиация в такую погоду не работает. Но стоит тучам немного развеяться и жди беды! Налетят гады! И хоть вокзал хорошо прикрыт зенитной артиллерией, да и с неба красные соколы не зевают, но достаточно одного прорвавшегося «Юнкерса» и пиши пропало! Опять вытаскивать из-под обломков вагонов куски обгорелого мяса, бывшего когда-то людьми. Ранеными людьми. Но разве фашистов это когда-нибудь останавливало?! Да они же специально ведут охоту за поездами с красными крестами! Твари! Майор в сердцах пнул невесть как оказавшуюся на старом, еще дореволюционном перроне пустую консервную банку. Жестянка противно задребезжала по выщербленным, покрытым трещинами бетонным плитам и, ударившись об торчащую посреди перрона трубу, откатился обратно под ноги Обуховскому. — Бардак! — раздраженно произнес Григорий Давидович. Бормоча что-то злое и не очень приличное себе под нос, он наклонился, поднял банку и выбросил ее в грубо сколоченный из досок деревянный мусорный ящик, стоящий метрах в пятидесяти от хвоста состава. Надо старшине устроить разнос! Безобразие! Мусор у вагонов! Это санитарный поезд, передвижной госпиталь, а не бордель, вокруг которого могут валяться горы всякого хлама! Не переставая шипеть ругательства, Обуховский продолжил свои нервные метания вдоль потихоньку просыпающегося состава.
Послышался звук открывающейся двери и из предпоследнего вагона, подняв сапогами грязные брызги, выпрыгнула высокая девушка с невероятно красивыми зелеными глазами, от взгляда в которые у сорокалетнего Обуховского замирало сердце, будто он прыщавый юнец, едва вступивший в пору созревания. Только вот нужен он, рано овдовевший, старый, не хватающий звезд с небес, хирург, этой красавице, за которую хлопотал сам Царьков. И что ей не работалось в Москве? Понесло же на фронт! И хоть военно-санитарный поезд это не полевой медсанбат, шансов погибнуть у нее здесь гораздо больше, чем в столичном госпитале. А ведь девчонка же совсем! Почти школьница! Правда, очень грамотная, настоящая умница. Ну, так за другую Аристарх Федорович бы и не просил.
— Кононова, — окликнул майор девушку, — ты же у нас пока одна в купе?
— Да, Григорий Давидович, — кивнула та, — А что?
Свету Яблочкову, соседку Нины по тесному закутку в послеоперационном вагоне с двумя узенькими спальными полками, расположенными друг над другом и маленьким, почти крошечным столиком, громко названному Обуховским «купе», тяжело ранило осколком пять дней назад во время авианалета на их состав на перегоне между Ерденево и Малоярославцем. Сейчас Света лечилась в госпитале в Загорске[ii], а ее место до прибытия новой хирургической медсестры оставалось свободным.
— Сейчас трех ранбольных привезут. Среди них одна женщина. Мужчины сразу в операционный пойдут, а вот женщину, как мне сообщили уже прооперировали. Я раненую, конечно, осмотрю, но наблюдать ее вам пока в Москву не пребудем.
— Вы хотите ее ко мне в купе определить? — нахмурилась Нина. Перспектива безрадостная. Раненые народ беспокойный и личный закуток, это единственное место, где можно хоть немного прийти в себя от тяжелого труда, вздремнуть после выматывающей смены в относительной тишине и покое. А теперь она будет лишена и этой возможности.
— Ну а куда? Состав переполнен. А ей нужны будут перевязки, уход. Сама понимаешь. Да и просили за нее, — Григорий Давыдович поднял глаза вверх, показывая, кто и откуда просил за неизвестную раненую, и виновато развел руками.
— Конечно, тогда, давайте ко мне, — грустно кивнула Нина. Как бы ни хотелось избежать соседства с послеоперационной раненой, но куда уж тут деваться. И не потому, что кто-то за нее просил, как раз именно это и покоробило Нину, заранее вызвав к неизвестной чувство неприязни, которое, впрочем, девушка тут же подавила. Просто это долг врача, делать все возможное для помощи нуждающемуся, кто бы он ни был. И личные симпатии или антипатии тут не имеют никакого значения, ровно, как и твой комфорт. Так, по крайней мере, ее учил Аристарх
